Я родился 25 ноября 1920 г. в д. Пчелье Мологского района Ярославской области. Родители мои были крестьяне-середняки, до коллективизации у нас в хозяйстве было 2 лошади, одна выездная, другая рабочая, корова и телка, овечка и 5 барашков. Отец был участником Первой Мировой войны, на фронте его ранило, и он стал инвалидом 3-й группы. В 1929 г. пошел в колхоз, мама была домохозяйкой, работала в колхозе и на ферме, хлеб сеяла. В семье насчитывалось шестеро детей, 2 девочки и 4 мальчика, сестра Анна — самая старшая, за ней — старший брат Николай, во время Великой Отечественной был убит на фронте; потом — я, затем – младший, Леша, также убит на фронте. В первый класс я пошел в 8 лет, в итоге окончил 6 классов. После школы я в пастухи пошел, а в 1936 г. от колхоза был направлен на курсы искусственного осеменения сельскохозяйственных животных. Проучился на них 3 месяца, ездил в с. Марфьино Тутаевского района, там и кормили нас, и за курсы я не платил. По окончании присвоили мне специальность «техник искусственного осеменения». В 1937 г. в связи со строительством Рыбнинской ГЭС затопили Мологский район, и нас из деревни переселили в Тутаевский район, где я продолжал работать техником.
В октябре 1940 г. пришла ко мне повестка от Тутаевского райвоенкомата, прошел медкомиссию, признали меня годным и направили в УР в г. Перемышль Западной Украины, эти территории к нам только-только присоединили. По приезде нам сразу выдали форму, я поступил в учебку, где проучился 6 месяцев почти до самой войны, в итоге стал младшим сержантом. Учителя были у нас хорошие, грамотные, дисциплина была очень строгая. Давали и теорию, и практику, обязательно проходили тактику: на этих занятиях и окопы рыли, и в атаку ходили. Мы подчинялись местной погранзаставе, поэтому с пограничниками мы в секреты и на заставу часто ходили.
Надо сказать, что в то время на нас нападали бандеровцы, причем они нападали в основном по ночам. Мы от них отстреливались, у нас тогда были в основном винтовки, а ночью это оружие — не самое удобное. В учебке мы изучали автоматы ППШ, но на службе выдали нам автоматы очень поздно; кроме того, их выдавали только тогда, когда мы в секрет шли. На 2 человека давали 1 ППШ и 1 винтовку, 1 телефонную трубку, 1 ракетницу, а вот гранат не давали. На наш секрет бандеровцы не нападали, но разговоры постоянно шли, что были налеты и на секреты. Мирное население… кто его знает, как к нам относилось, всякое бывало. Вообще тогда границу часто нарушали.
Посредине г. Перемышля шла река Сан, через нее прямо в городе проходил железнодорожный мост. И вот на правой стороне моста мы стояли, а на левой — немцы. Мы как пограничники должны были арестовывать всяких нарушителей, пытающихся незаконно пересечь границу. Из местных жителей я ни одного не задерживал, но вот однажды мы были в секрете, и на немецкой стороне один человек постоянно подходил к самому берегу реки. На нашей стороне была запретная зона, около 200 м, ну и у немцев такая же должна быть, а он свободно подходит. Мы за ним наблюдаем, мужчина этот все колышки какие-то тесал, потом ямки копать начал. День копал, два, мы наблюдаем. И заметили, что он тоже внимательно наблюдает за нашим берегом, секрет-то он не увидит, а вот когда дозор проходит, то все видно. Колол-колол он эти колышки, потом взял мешочек, к реке подошел, все с себя снял, положил в мешочек, переплыл, из мешка достал чистое и сухое белье, и пошел себе. Мы его с пограничником, естественно, задержали, и представьте себе, у него были наши советские документы, паспорт, справка, из какой деревни и все такое. Причем все как положено, не придраться. В итоге отправили мы его на границу, а куда он дальше делся, этого я уже не знаю, что там с ним случилось.
По окончанию учебки я сдавал экзамены по боевой части винтовки, строевую и огневую, вообще нас на стрельбы часто водили. К счастью, я занимался охотой с малых лет и потому стрелял отлично. На огневой позиции выдавали по три патрона, надо было выбить 30 очков. Я выбивал… ну если не 30, так 29 очков обязательно, меньше ни разу. У меня еще до армии все были значки: «Ворошиловский стрелок», ГТО, ПВХО, всего 4 значка. Присвоили мне младшего сержанта, выдали треугольнички на петлицы, после назначили помкомвзвода в 56-й пограничный отряд. Тогда у нас в отряде уже было ощущение приближающихся неприятностей. У нас были политруки, комиссаров еще не было, они только после начала войны появились. И вот как-то раз политрук погранотряда делал информацию о международном положении, и сказал, что в течение месяца на границе могут быть всякого рода провокации. Кроме того, аккурат за две недели до начала войны нам «пропуска на тот свет» выдали, такие медальончики, а Малкин, он был участником финской компании, сразу сказал: «Может быть война, нам тоже перед финской такие медальончики выдали, и тут то же самое». Он и во время выступления политрука спросил: «Что, пропуска на тот свет даете?» Так на него все сразу как чухнули, вплоть до того, что еще чуть-чуть, и бедный Малкин на гауптвахту попал бы.
Начали готовиться к отпору, за неделю до начала войны всем выдали сухой паек, на автомат дали по 3–4 диска, на винтовку 60 патронов, перевели на боевое положение, мы уже не раздевались, все время в казарме находились. Нам четко было видно, что немец что-то затевает, на его стороне и танки гремели, отчетливо было слышно. Река Сан всего 40 м шириной, за деревней — лес, вот в нем явно передвигалась немецкая техника, все было четко слышно. И дозоры у них как-то странно ходили: у нас все время проходят, регулярно, а у них раз в неделю дозор с собакой пройдет, и все. И местные жители, которые с той стороны Перемышля переходили на нашу, говорили: «Будет война!» Слух такой по городу упорно ходил. А наши поезда шли и шли в сторону Германии, я видел, как уже война началась, а они все шли. Платформы яиц железные я видел, там миллионы штук были, сантиметров 8–10 вода в вагоне, а там — яички. Везли масло, печенье, пшеницу. Помню, как пехотинцев наших заставляли выгружать эти вагоны. Они хитрые: бывало, ящик уронят, разобьют и подберут провизию себе, хотя кормили до войны неплохо. Оттуда нам везли только каменный уголь, мы же немцам поставляли хорошую продукцию. Одних яиц я лично видел миллионы. Нас как пограничников не трогали, а вот пехотинцы выгружали этот немецкий уголь в Перемышле на автодром, где находилась вся наша техника.
— Как для Вас прошел день 22 июня 1941 г.?
— В 4 часа утра мы уже были на границе, потому что в нашу часть поступило донесение, что началась война, уже есть убитые пограничники. Как раз в это время немец открыл огонь по нашей стороне Перемышля, причем прямо по автодрому, знали они, куда бить надо. Немец начал бомбить нас, причем сильно людей побил. Наш взвод в случае войны должен был занять один дот. Это было мощное укрепление, на вооружении которого в 4 амбразурах было 2 76-мм пушки и 2 пулемета Дегтярева станковые. В доте должны были быть все 36 человек из нашего взвода, а также прислуга к орудиям. Причем на инструктаже нам было сказано командиром, что не просто должны занять его, а просидеть в обороне 6 мес., не выходя. Или пока нас не взорвут, вместе с дотом, или на полгода должно было хватить продуктов питания и боеприпасов. Дот был двухэтажный, здоровый, железобетонные стены толщиной 3,5 м. Пока мы его занимали, немец тем временем захватил нашу сторону Перемышля, тогда он открыл по доту сильный огонь, но снаряды отлетали от дота, как горох от стенки.
После этого мы 3,5 суток держали оборону на границе, только потом поступил приказ отступить. Река Сан — 50, ну пусть 70 м в ширине — была напротив нашего дота, вот немец прямой наводкой и бил, но все равно, ну никак не мог разбить толстые стены. Но вскоре поступил по коротковолновой рации 6-ПК приказ: политрук нам сообщил, что надо отступить к своим за 40 мин., потому что мы были по существу уже окружены. Ребята не поняли сначала, ведь и боеприпасов много, и продовольствие хорошее; предложили хоть взорвать, но нам сказали, что приказа на взрыв нет, надо только с собой набрать побольше боеприпасов. Набрали патронов и гранат, сухарей, пряников, печенья. Как сейчас помню, что в доте было вкусное печенье.
В итоге мы отступили, за 40 минут прорвались к своим, и наша часть стала отступать на Самборг. Были постоянно бои, но первый серьезный бой мы приняли под самим городом. Немцы обошли нас по бокам, нам отдали приказ занять оборону, мы окопались, но немец нас быстро кого перебил, а кто в живых остался, те отступили. Когда отступали, неразбериха была сильная, и мы попали в другую часть, в артиллерию. Лично я попал в батарею 45-мм пушек 758-го артполка, меня поставили наводчиком. В полку были большие потери, его разбили сильно под Самборгом, на всю батарею осталось меньше двух десятков артиллеристов. Снова отступление, неорганизованное, отходили, кто как может на г. Дрогобыч, топали пешком. Снова приняли бой, но наши пушки от разрывов немецких снарядов прямо перекувыркались и разбились все. Да и вообще, что такое сорокапятка? Бой шел с самого утра до обеда, мы постоянно по немецким танкам били и стреляли, ну ничего с ними не сделать было из сорокапятки. В итоге добрались мы до Дрогобыча, оттуда пошли на Львов. По всей дороге по нам начали бить из домов и чердаков националисты, особенно в Дрогобыче много стреляли. Мы ведь отступали четко колоннами, как нас построили, и поэтому националисты нашего брата много набили, ведь из колонны пока разбежались, да пока открыли огонь. Хорошо хоть, что бандеровцы стреляли в основном из винтовок, хотя пулеметы у них тоже были.
Под Львовом мы оборону уже не пытались держать, нас переформировали и сразу бросили под Киев. Тут мы долго сражались, с неделю, наверное. Бои шли каждый Божий день: немец сначала отбомбит наши позиции, обстреляет артиллерией, только потом идут в атаку танки с пехотой. Хотя бывало, что и одна пехота атакует. Шли они в атаку вроде так же, как мы, но только самоуверенные такие: автомат приложен к животу, он идет и поливает нас очередями. И рукава у него засучены. Потери у нас под Киевом были очень большие, причем не поймешь, отчего, и бомбили, и пушки день и ночь по нашим позициям стреляли. Причем только одни самолеты отбомбят, как вторая партия приходит, и начинается все сначала. Наши самолеты появлялись, но везде сбитые валялись, ведь по существу это же были фанерные самолеты. Как какой вылетит, немец его сразу сбивал. У них была обученная армия и хорошие самолеты, а у нас только лозунг имелся: «Будем бить врага на чужой земле!» А получилось – «вот вам!». Он нас бил сильно, откатились мы до самой Москвы, только потом его бить стали, и в итоге добили там, откуда он пришел. Но все это было позже, а пока шли тяжелые бои под Киевом.
Конечно, наша артиллерия пыталась помочь пехоте, но получалось немногое. Я был командиром орудия, так вот: у меня каждый день погибало 2–3 человека, вечером присылали пополнение, на следующий день по новой бойцы погибают, опять присылали. На вооружении была 76-мм пушка, мы больше по пехоте били, хотя я и по танкам стрелял, но не подбивал. На третий или четвертый день, точно не скажу, нашу позицию накрыла артиллерия, снарядом пушку разбило. Вообще-то мы часто позиции меняли, чтобы не попасть под немецкий артогонь, но в тот раз не успели. Так как наше орудие не заменили, то наш расчет сделали запасным, от нас брали туда, где потери несли, опять окопы рыть и новый бой принимать. В итоге я попал обратно в пехоту командиром отделения в 12 человек, потом уже в боях назначили помощником командира взвода.
Нас перебросили под Смоленск. Видимо, там были срочно нужны войска, поэтому мы ехали на машинах, на полуторках, причем транспорта не хватало. Рассаживали по 30 человек на одну машину, теснота такая, что пошевелиться невозможно. Под Смоленском наша часть сразу вступила в бой, только ночью прибыли, а уже утром приняли бой. Мы выбили немца из города, но вскоре немцы уже нас выбили. В итоге Смоленск три раза переходил из рук в руки, признаюсь, что особенно тяжело было немцев из зданий выбивать, они из автоматов по нам очень сильно били, у нас же только в 1943 г., по существу, стали активно использовать автоматы, а до этого — все винтовка в руках. Причем мы ведь брали дома в городе без всяких штурмовых групп, просто отделениями.
Плохо было также то, что наша артподготовка была слабая: вот у немцев сильно готовили наступление, и пушки, и минометы, и самолеты наши позиции обрабатывали. Бои были тяжелые, в нашем взводе в отделениях оставалось по 8, а то и по 6 человек. Под конец боев вообще по 4 человека оставалось. И при этом сильно подводило снабжение — то снаряды артиллеристам не подвезут, то патроны нам подвезут или одни автоматные, или одни винтовочные. Так прошла неделя, нашу часть сильно разбили, и остатки направили на формировку нового подразделения в тыл фронта в Смоленской области, мы пробыли там месяца три. Попал я в 1031-й полк 170-й стрелковой дивизии. К нам приходило все пополнение, были и русские, и казахи, я обучал их как помкомвзвода, и одновременно оставался командиром отделения. Помню, был у меня один казанский татарин, хороший человек, Шаткулин Мавлей. И бойцом оказался сильным: сам ни разу из боя не убегал, и другим не давал. Потом его легко ранило в плечо, и, к сожалению, он ушел из части.
В середине 1942 г. перебросили нас в Орловскую область, где мы освобождали Знаменский район, село Большое Болынтово. Там долго мы пытались его взять, разбили нас сильно немцы. Опять паника, отступали кто как может, меня задержали и направили в конницу Белова кавалеристом. А какой из меня кавалерист?! Все равно стал конником в Чкаловской дивизии, дали мне лошадь и клинок, а дивизия была без конца в бою, поэтому для нас новоприбывших никакого обучения не было, не успевали учить. Лошадки были монгольской породы, такие маленькие, но выносливые. И опять из леса мы наступали на село Большое Болынтово; как сибиряки, мы были в полушубках и валенках, смотрелись прилично. В селе засел большой немецкий гарнизон. Мы неожиданно вылетели из леса, немцы по нам долбанули из минометов и пулеметов, тогда конница рассыпалась, но самое главное, что успела доскакать до села.
В атаке подо мной убили лошадь, я ткнулся через нее в землю, лежу и думаю, не то встать, не то не вставать, ведь бой такой идет. Но все же пересилил себя, решил подняться. Вокруг бегают лошади без седоков, я поймал одну, пока ловил, наши уже с гарнизоном бьются. Я ворвался в село, вижу, бежит немец, несет винтовку за ремень на весу. Ага, я за ним, догнал его, по голове шашкой рубанул. И проскочил дальше, оглянулся. Немец мой бежит себе спокойно, тогда я развернулся, а слышно, что бой все еще идет, не сильно много стрельбы, но еще есть. Я снова догнал немца, опять рубанул шашкой, но теперь уже по плечу. Лошадь проскочила, оглянулся, он опять бежит! Ну, какой из меня кавалерист, когда я в первый раз в руках шашку-то держал. Я в огород какой-то влетел, и тут немец бежит. К счастью, у нас лошади были обученные, хорошие, моя лошадка четко за ним скачет. Там были грядки на огороде, немец споткнулся об одну из них, и тут я ему клинком достал по шее, и все, вижу, что теперь он готов. После где еще шум был, поехал туда, но по существу оказалось, что гарнизон уже уничтожили, пока я немца гонял. Бой закончился.
После боя ребятам рассказываю: «Я немца рубил, а он все бежит. Я его снова рублю, он все бежит». Ребята засмеялись — га-га-га. Но они были обученные, кадровики и сибиряки, меня спрашивают: «Как же ты его рубил, палкой, что ли?» — «Как палкой, у меня же шашка была». Просят показать, как по голове тяпнул, как по плечу, как достал по шее. Двое самых отчаянных говорят: «Пойдем, посмотрим!» Пошли, там видим, что на голове у немца только яминка, не достал его, а на плече даже шинель не разорвана, только маленький синячок на теле. А вот когда я ударил по шее, так там до половины разрублено все. Ребята говорят: «Тебя еще надо учить рубить. Сначала на воду посадить, чтобы ты ее рубил клинком, и чтобы брызги не вылетали. Иначе, если тяпать воду начнешь, как палкой, то рубить клинком не будешь».
Но я в кавалерии недолго пробыл, с месяц всего, не до учебы было, потому что нашей дивизии довелось постоянно в боях быть. Мы весь Знаменский район освобождали, после вошли в Боровский район, бои и бои шли. Но рубки такой у меня уже не было, пришлось больше из карабина стрелять, в нем 5 патронов, удобно стрелять из него. Мы в основном атаковали конницей, нас распределяли по правому или левому флангу, или мы в тыл заходили. По определенному часу давали ракету, и со всех концов мы наступали. Немцев, конечно, и врасплох заставали, но чаще они по нам из пулеметов били. До населенных пунктов мы, конечно, успевали доскакать, потому что все равно всех за одну минуту не перебьешь никак, но потери в атаках были очень большие. И лошадей много гибло, и людей тоже. Тут я уже был рядовым конником, хотя и сержант, но я в кавалерийском деле не понимал ничего. В итоге меня легко ранило в грудь, и я попал в тыл в госпиталь.
После излечения меня направили на формировку в тыл, где я долго пробыл в запасном полку, где мы организовывали новые части 45-мм пушек. Это была батарея, хотя она числилась как дивизион, командовал нами капитан Заславский, москвич, ему потом майора присвоили. Как раз тогда, когда я находился в батарее, в начале 1943 г. ввели погоны. И когда на них меняли петлицы, то хотя я уже был старшиной, но присвоили звание «гвардии старший сержант». Я в этой части долго пробыл командиром расчета, причем нам разрешалось и в отпуск съездить. От Москвы до Ярославля — 360 км. Как-то капитан Заславский меня с собой взял, я же по документам был из Тутаева. Он перед поездкой меня спрашивает: «Хочешь дома побывать?». Как же не хотеть, в итоге я домашних своих навестил. Мы занимались формированием маршевых рот на фронт, надоело мне в тылу сидеть, и я отпросился на фронт.
Попал я на Север в Ленинградскую область, в 4-й батальон 161-й гв. стрелкового полка 53-й гв. дивизии. Там меня назначили командиром отделения ружей ПТР, хотя я до этого из него и не стрелял ни разу. Командиром батальона был майор Орлов, это был очень хороший и грамотный офицер. Он и к солдатам относился хорошо, и если в бой пошли, то за солдатскими спинами не отсиживался, всегда вместе с нами ходил в атаку. Наше отделение в 6 человек, т. е. 3 ружья, в наступлении придавалось роте, но я недолго пробыл командиром отделения: меня быстро назначили комвзвода, потому что взводного, моего предшественника, ранило.
Мы все время шли на прорыв, постоянные бои. В первый бой пошли через Ладогу. Как раз начинался прорыв Ленинграда, но мы пошли боком, для прорыва специальные части подготовлены были, а мы атаковали на Ленинград со стороны Волховского фронта. Там уже прорвались в основном, мы только помогли чуть-чуть, т. е. наша дивизия подоспела как свежие силы, чтобы немца добить. Затем мы пошли на Псков, здесь во время освобождения города бои были тяжелые. Под Псковом убили моего младшего брата, а я не знал даже, ведь мы с ним в разных частях служили. Потом только узнал об этом, когда письмо получил. Мы же дальше пошли на Прибалтику. На границе с Эстонией была река Льжа, мы с ходу не смогли ее форсировать, она-то небольшая, метров 40, только глубокая очень. А на другой стороне немцы подготовили хорошую оборону, везде нарыли окопы, мы хотели с ходу переправиться, а немец положил нас, и перебил много. Но тут случилось небывалое: в нашей части была связистка Лера Пунцова, высокая такая девушка, вечно видели ее с катушкой, в сапогах кирзовых, и вот под Льжой она нам крикнула: «Что вы, вашу мать, завалились! Вперед, за мной!» И — бух в реку. Тогда все за ней ринулись, а то как так: девчонка прыгнула в воду, женщина впереди, а мы улеглись! Подняла нас в атаку. В итоге выбили немцев из окопов, хотя они сильно сопротивлялись.
После пресечения границы мы в составе 3-го Прибалтийского фронта пошли на г. Вальмиеру. Вот ее мы освободили быстро, с ходу заняли. Немец не успел там закрепиться, но он не очень сильно и сопротивлялся почему-то. Хотя тут вообще уже наш верх был, а то в первые месяцы он нас гонял по полям, а теперь наша очередь была его по хлебу гонять. Я ведь помню, как первое время немецкий самолет гонялся даже за одним нашим солдатом, а теперь в небе наши самолеты летали, и хорошие машины, а не те фанерные «ястребки», что были в начале войны.
После Вальмиеры я подбил самоходку «Фердинанд». Мы тогда в атаку пошли, и тут перед нашими позициями появилась эта тяжелая самоходная пушка, она сильно нас прижала к земле. Тогда я подполз, установил свое ружье на бугорке и выстрелил «Фердинанду» в бок, но самоходка оказалась цела, развернулась и начала по мне бить. Тогда я зарядил в ружье бронезажигательный патрон и снова выстрелил. Тут уж я эту проклятую самоходку и достал, она загорелась. Тогда наша пехота встала, рванулась вперед и взяла вражеские траншеи. Дали мне за самоходку медаль «За Отвагу», еще сразу к двум представили, но их я не получил. Об этом случае даже написал моему отцу ветфельдшеру Ивану Петровичу Молчанову сам генерал-лейтенант Бурлакин, командир нашей части.
Но дальше меня ранило 12 августа 1944 г., угораздило получить слепое ранение в левый локоть осколком, мы как раз шли на Митаву-Любаву. Я попал в госпиталь для легкораненых в Пскове, где я пробыл долго, месяца два. После попал опять под Митаву-Любаву, в свою часть. Мы там уже не воевали, а блокировали немецкую группировку, в которой были в основном наши власовцы, латыши и эстонцы, эсэсовцы, они бились до последнего патрона, не сдавались. Командующий Говоров приказал нам: «Окружить и разбить!» Но они упорно сопротивлялись, и места для атаки неподходящие были, там ведь как раз самая болотистая местность, вот они все никак и не сдавались. Тогда мы их окружили, всюду наставили пушки, минометы, и пулеметы, через каждый метр-два стояли орудия, или 45-мм, или 76-мм, и гаубицы 122-мм, и минометы 120-мм. Кругом столько артиллерии, и била она часа два, а то и больше. Мы так дали, что от этой Митавы-Любавы одни пеньки остались, только кое-где лоскутки шинелей да кишки на деревьях висели. Все смешали с грязью. Это был мой последний бой, дальше мы группировку эту только блокировали.
— Как Вы встретили 9 мая 1945 г.?
— Мы все радовались очень сильно. Только долго радоваться-то не пришлось. Думали, что сейчас по домам отправлять будут, но тут приехали «покупатели» из Ленинграда, нас построили, и капитан, начальник ПАМ-2 (передвижная артиллерийская мотоколонна), начал отбирать тех, кто с ним поедет, человек 20 всего. И я туда попал. Подали машину, мы сели и поехали в ПАМ-2. Приехали в Ленинград, начали отбирать, кого и куда надо направить. Подходит ко мне капитан: «Какой у вас почерк? Хороший?» Откуда я знаю, но говорю, что, наверное, не хороший, а средний. Тогда он приказал: «А ну-ка распишись». У него книжка была, или тетрадка такая толстая, написал я там ПАМ-2, расписался, тогда он приказал пойти к нему старшим писарем. А чего я, откажусь, что ли, пойти? Я ему все же говорю: «Хотел бы я демобилизоваться да домой поехать». Но он отвечает: «Нет, о демобилизации еще толковать рано, будешь у меня писарем старшим». Вот так я и продолжил служить.
— Какое было отношение к партии, Сталину?
— В атаку ходили — «За Родину! За Сталина!» Было очень хорошее отношение.
— Как Вы поступали с пленными немцами?
— Отправляли в тыл, хотя, что скрывать, бывали случаи, что и не доводили до части: они начинали убегать, их расстреливали. Также мы вели себя и с эсэсовцами. Было такое, что этих сволочей мы прямо на месте расстреливали, но дальше сильное ужесточение пошло: говорили, что если немец сдается в плен, то надо его обязательно брать и в тыл отводить. А до этого бывали случаи, что солдат поведет в полк вроде как сдавать пленных, но не доведет: приходит и докладывает, что разбежались, а он их пострелял. Было и забавное, особенно когда молодежь призывная 1926 и 1927 гг. р. немцев конвоировала, они ведь еще такие пацаны сами, а немцы — высокие и здоровые в основном. Так вот, паренек молоденький, винтовка больше его, а он ведет 3–4 немцев, иногда и больше. И он их пинает, под задницу-то не достанет, так он их по поджилкам пинает; смех и грех, елки-моталки. Но это уже был 1945 год, а не первые годы войны.
— Было ли Вам что-то известно о больших потерях в Красной армии?
— Да, мы знали о потерях. Настроение у нас было тяжелое, всякие мысли закрадывались, но в основном все равно думали, что Победа будет за нами. Сколько думали, даже если Москву сдадут, то все равно: Россия велика, рано или поздно мы победим.
— Как кормили?
— Вот с питанием было плохо всю войну. То не подвезут, по 2–3 суток без еды. Стало полегче в освобождаемых странах, мы ведь нахальный народ, могли и пошурудить. А так кормили когда чем, бывало, что ничего не ели. Да и когда кормили, то это была в основном «шрапнель», т. е. пшенка, бывали и макароны, но в основном одни каши. Если можно подвезти, то в термосах чай принесут, а то и одна каша, без ничего.
— Выдавали ли сухпаек, и что в него входило?
— Да, давали. Консервы, сухари, бывало, иногда и шоколадка. И свиная тушенка, но она — еще реже.
— Трофеи собирали?
— Бывало. Не только собирали, но и отнимали у чертей этих. Они — у нас, мы — у них. Как захватили кого в плен, если хорошие часы, то отнимали.
— Что было самым страшным на фронте?
— Ходить в атаку. Очень страшно. Представьте, вот поднялись — «За Родину! За Сталина!». Впереди падают, ты перескакиваешь, дальше бежишь и думаешь при этом: «Вот упаду, то не встану!» Не раненый, но сидит в тебе какое-то такое желание, впечатление от атаки. И вот когда остается десяток метров до встречи, тогда тут страшно. Первого немца я как уколол, то он на штыке как рыбина трясся, я выдернуть штык не могу, пытаюсь, а он все трясется. Кончится атака, посмотришь, у другого товарища глаза зеленые-зеленые, а у третьего кровью налились глаза страшно, как будто вся кровь в глаза выкачана была. Страшно, очень страшно. Над полем боя стоит и рев, и крик, и мат, и все…
— Самое опасное немецкое оружие?
— Все опасное, конечно, пулемет немецкий был страшным. Но вот боялись мы «ишака», шестиствольного миномета, этот гад был хороший. Конечно, против нашей «катюши» он был слаб совсем, но опасный. Заскрипит, гад, как телега немазаная, и начинают мины рваться, у него был очень сильный настильный огонь. Когда самолет бомбит, бомба сверху падает, и осколки вверх летят, а у «ишака», как у гранаты Ф-1 или РГД, по земле осколки стелятся.
— Как мылись, стирались?
— Вшей кормили. Потом конечно, лучше стало, а в первые годы тяжело приходилось. В 1943 и в 1944 гг. стало налаживаться получше с мытьем, дело пошло, регулярные помывки стали. А в 1945 г. мы стали уже фашистов стали как зайцев гонять, тогда и мыться спокойно можно было.
— Наших убитых как хоронили?
— Да никак. Тут какое дело: я попадал в такие части, которые всегда первыми шли в наступление, в тот самый первый эшелон, мы торопимся, поэтому ничего, никаких похорон не было. Ты идешь в атаку, вокруг тебя раненые падают, сам ты убитых перескакиваешь, а то схоронишься за битых, если приходится залечь из-за немецкого огня. Пока до следующего подъема дойдешь, некогда и некому хоронить. Пока будешь возиться, то и некому воевать будет. Вот во втором и третьем эшелоне специальные команды трофеи собирали, карманы чистили у убитых. Вот они и хоронили также.
— Женщины у Вас в части были?
— Были, конечно, как они к нам относились, так и мы к ним. Были такие, что всю войну находились в штабах, таскались как попало по офицерам, всяко было. А вот такие связисты, как Лера Пунцова, все время на передовой с катушками и телефонами, и радистки с 6-ПК, вот это были девушки настоящие. Хоть и тоже бывало всякое, но самое обидное, что они воевали, а штабные ордена получали. Лере, к примеру, которая подняла, елки-моталки, нас в атаку, вручили медаль «За Отвагу», а ее подруга, которая в штабе полка находилась, получила Орден Красной Звезды, хотя она нигде не участвовала, ее и в бою-то не было. Хотя бы Орден Красной Звезды Лере дали, она ведь всех солдат в атаку подняла, без нее мы не выбили бы немцев.
— Были ли Вы все время убеждены в неминуемом поражении немцев и в нашей Победе?
— Конечно, мысли всякие возникали, особенно когда трудно приходится, или бьют нас сильно, или у нас снарядов нет, или силы не хватает. Немцы ведь были страшными врагами, они все мобилизованные, а у нас в части детей нашлют, что они могут, 1926 или 1927 гг. р. это ведь дети необученные. Вот моему брату Алексею дали пулемет, он 1927 г. рождения, первый раз в бой сходили, повезло, не убили. Потом его однополчанин, у которого Алеша на руках умер, написал в письме, что когда во второй раз в бой пошли, пулемет Алешин накрыл немец, и убили младшего брата под Псковом. Но даже в тяжелейшие времена все равно думали, что русский немца в свою страну не пустит, надежно стоит, и устоит.
— Получали ли Вы какие-либо деньги на руки?
— Да, когда я служил в пограничниках, и на войне получал. Как сержанту мне платили 100 рублей, а вот в кадровую службу командиром отделения платили по 12 рублей в месяц, тогда солдат получал 6 рублей.
— Доводилось ли воевать против власовцев? Как к ним относились в войсках?
— Где был я, некого в плен брать было, они отчаянно сопротивлялись. Им пощада от нас не нужна была, да и тогда нами командовал Говоров, он приказал уничтожать их всех без пощады.
— Сталкивались ли Вы с румынами, итальянцами или венграми?
— Бывало и такое, среди них некоторые засранцы попадались, что еще хуже немцев были. Правда, вот венгры, мы их мадьярами называли, слабоваты были. Да мы и немцев первое время не очень как вояк воспринимали. В Перемышле на их стороне моста через реку Сан, часовой немец стоял. И вот, пожалуйста, у нас на 200 м никто уже не подойдет, а у них прямо к реке женщины подходили и стирали. Идет какая-то помоложе, он винтовку в сторону ставит, ее догоняет, и давай подол задирать, щупать. Ты думаешь: «Ну что ж такое? Разве можно с поста уходить?» Русский же ни туда, ни сюда не пустит.
— Ваше отношение к комиссарам?
— Они всякие были. Хороший политрук — это действительно человек. А другие были злобные, и наказывали за все, такие не очень нравились, конечно. Но в целом ничего, в бою вместе были, и комиссар в атаку с нами, солдатами, идет. Они часто заменяли командира роты и батальоны, если ранят. Но вот один случай запомнился мне на всю жизнь. Политрук делал политинформацию, сидели мы, кто как, рядом со мной сидел Пыхин, и мы с ним взяли да и уснули во время доклада, самым настоящим образом. Политрук заметил такое дело, подошел: «А ну встать!» Мы поднялись, он нас спрашивает: «Почему вы уснули?» Ну, как, уснули да и уснули. Подумал политрук и спрашивает у солдат, что с нами делать, как наказывать. Тогда один старослужащий говорит: «А я знаю, как! От границы примерно в 1 км идет начало Карпатских гор, там водоем, вот их и надо туда отвести на ночь, винтовки дать, а патронов не давать. Вот они там спать не будут!» Приказал политрук командиру отделения отвести нас, поставить в охранение и рассказать, что и как, пароль. Как сейчас помню, что пароль был «Москва», а отзыв – «Мушка». Привели нас в лес, в болото это, на одну сторону меня поставили, на другую сторону — Пыхина. Ставок шириной метров 100. Вот стоим мы, на границе же обычно не кричат: «Стой! Кто идет?» Тут мы кричим: «Стой! Пропуск!» И больше ничего.
Начался вечер, поднялся ветер, шумит, темно стало, часов около 12, и тут сучок треснул. На границе мы все время слышали одно: шпионаж да шпионаж, но там не столько шпионы лазили, сколько родственники переходили: ведь половина была у немцев, остальные — у нас, потому и нарушали границу часто. Как треснул сучок, то я стою и прислушиваюсь, а волосы поднимаются, поднимаются, винтовка — со штыком, но пустая. Если шпион идет, то все, конец мне. Волосы так поднялись, что я фуражки не чувствовал. Потом стало отдаляться вроде, значит, стороной, я смолчал, конечно. Еле дождался до рассвета, а Пыхин мне потом признался, что он заснул в охранении и ничего такого не слышал. С тех пор больше я никогда на политинформации не спал, запомнилось на всю жизнь, как волосы у меня поднимались.
— С заградотрядами не сталкивались?
— Нет, в том смысле, который сейчас вкладывают, таких отрядов у нас не было, а вот если разобьют нас (к примеру, начальство все побито), остается только самый младший командир, что он, командовать умеет, что ли?! Я знал одно: «Бежать!» Но тут далеко не убежишь. Встречаем часть, которая еще не растрепанная, посвежее нашей, нас в эту часть вливают, и на том все. А так при отступлении мы заградотряды не встречали.
— С особистами не сталкивались?
— Нет, за всю войну — ни разу. Но такой случай был: в Вальмиере командир роты, капитан, очень хороший военный, вместе с нами занял один хутор, на котором было свиней много, с десяток, и такие здоровые, кг по 70–80. Мы голодные, суток 2 или 3 не ели, тогда ротный вытащил пистолет и хлоп одного борова, затем — в котел, кашу сварили. Сытые, наелись, и настроение сразу меняется. А Бауэр, хозяин, полковнику пожаловался. Построили нас, и за мародерство расстреляли капитана. Он напоследок Бауэру сказал: «Если бы я знал, то я тебя, скотину, застрелил бы! А не поросенка!» Немцы что творили в оккупации, все дозволено им было, и расстреливали, и мародерничали. После войны мне рассказывали, что они не считались, последнюю скотину забирали. А у нас за поросенка капитана убили, он ведь для солдат, а не для себя взял это мясо.
— Как себя вели командиры во время отступлений?
— Что уж скрывать, были такие ситуации, когда командиры бежали, а Ванька-взводный, младший лейтенант, или ротный на всю часть оставались. А, начиная от командира батальона, те прямо бежали во время отступления. В декабре 1941 г. даже вышел приказ Сталина, что любой солдат имеет право расстреливать командира, бежавшего с фронта. Тогда уже перестали так бежать, а то командира полка или дивизии было и не увидеть на передовой.
— Ваша самая неудачная позиция в артиллерии?
— Да все, наверное, неудачные, потому что мы очень часто меняли позиции. По нам ведь немецкие танки по-всякому стреляли: и стоит, бьет 1–2 раза, а другой раз так долго по нам лупит, пока наши не накроют.
— Всегда ли немецкая пехота поддерживала танки?
— Нет, бывало, что и одни танки атаковали. Но все-таки они шли вперед больше с пехотой, и нам приходилось пехоту от танков отсекать, и только потом — с танками расправляться. Вот бронетранспортеры немцы в атаке на нашем участке не использовали.
— Сколько человек одновременно во время боя находилось у 45-мм и 76-мм орудия?
— Одинаково: наводчик, заряжающий, подносчик, командир орудия. Всегда в расчете 5–6 человек, так было на самом деле, полагалось так и по уставу. Цель нам во время боя выбирал командир батареи, передача приказа происходила по-разному, смотря где он находился. Если на батарее, то прямо голосом командовал, а вот если он в дивизионе, и где-то на НП, тогда передает командиру огневого взвода как-то, по телефону или через посыльного.
— Окрашивали орудия? Наносили «белую сетку» под снег?
— Да, было такое, но мы не окрашивали. Присылали специальных людей, или орудия получали уже готовые.
— Катили ли вместе с пехотой 45-мм или 76-мм орудия?
— Наши орудия в основном пехоте придавались, так что катали часто, было тяжеловато. Но у нас в расчете был парень, настолько здоровый, что он сорокапятку один таскал. Надо 4–5 человек, пока за станины возьмешься, но он всегда говорил: «Погодите, ребята». И вытягивал пушку из любой грязи.
— Может случиться, что потребуется 10 снарядов, а может, и 100. Сколько снарядов нужно заготовить на одну позицию?
— Тут надо думать, смотря какая позиция, не знаю, даже не скажу точно. Вот если стационарная, то тут уже подходящий склад натаскаем. Но ведь бывало так, что снарядов нет, особенно первое время стрелять нечем было. Вот к 1944 и 1945 гг. я видел, что снарядов более чем достаточно было, и перебоев в поставках не было. А вот картечь или шрапнель мы не применяли. У нас боеприпасы всегда хранились в специальном ровике, но обязательно один ящик, в крайнем случае, два открыты рядом с орудием, чтобы не бегать. А то ведь в бою так было: даже всего метр пробежать подносчику надо, а смотришь, его уже ранило или убило. Но все остальные снаряды всегда в ровике лежали. До сих пор помню, как по ночам мы ровики копали, и снаряды готовили, грузили в эти самые ровики.
— Известно, что советские боеприпасы хранились в ящиках в густой смазке. Перед «употреблением» ее нужно было счистить. Кто этим занимался?
— Мы сами занимались. Когда есть свободное время, если потише на передовой, то пехоту приглашали помочь, но в основном мы сами готовили снаряды.
— Какие у Вас были 45-мм пушки: обычные довоенные, или длинноствольные образца 1942 г.?
— У нас были обычные довоенные пушки, мы их называли «гроб с музыкой». Немец засекал нас быстро, и очень сильно сбивал. Большинство убитых было у 45-мм, вот 76-мм была получше, там меньше потерь. А вот сорокапятка раз или два выстрелит, и все, ее уже немцы засекли.
— Насколько эффективна была 45-мм пушка против пехоты?
— У нее были противопехотные ОФ-гранаты, но они были слабоваты. Вот 76-мм пушка была хорошая, и снаряды сильные, и взрывная волна хорошая.
— У Вас в части ставили оптические прицелы на ПТР?
— Жалко, но не ставили. Вот на винтовках были прицелы, у снайперов. Мне всю войну так хотелось пострелять из снайперской винтовки, и один раз я взял винтовку у убитого снайпера, когда через какую-то деревню отступали. Вижу, немцы идут к нам по полю, метров всего 150. Я выстрелил, так хорошо через оптику прицеливаться, немец сразу упал. И тут что-то как треснуло в угол, из-за которого я стрелял. И прицел сбило, и угол разворотило, а мне ничего не сделалось, даже не ушибло. После этого я в жизни через оптику не стрелял, а ведь всю войну провоевал, все хотелось с оптическим прицелом оружие иметь.
— По пехоте из ПТР не стреляли?
— Стрелял, и по снайперу один раз стрелял. Было дело под Вальмиерой, на дереве засел немецкий снайпер, и все, стреляет и стреляет, проходить нельзя. Солдаты жалуются, тем более что немцы под конец войны были гораздо злее, чем первое время, часто мы открыто ходили на кухнях, они стреляли по котелкам, а человека не убивали. А если убьют, тогда наши обязательно пристрелят немца. Под конец же войны все стреляли только на убой. А этого снайпера в итоге вычислили, где он сидит, вроде как на дереве. Тут он снова выстрел сделал, я заметил, откуда: хотя он был замаскирован так, что почти и не видно, но я по выстрелу понял, хотя его самого не видел. Определил, где плечо, где тело, выстрелил по нему, с дерева человек упал. Это единственный раз я по снайперу стрелял. Вот по ручным или станковым пулеметам часто стрелять доводилось. Колышков никаких я не вбивал для лучшего прицеливания, вполне хватало сошек. Из ПТР в пулемет надо целиться по щиту: тогда и точно попадаешь, и человека убиваешь, и тут же пулемет перекувыркивается.
— Пытались ли Вы из ПТР стрелять по самолетам?
— Стрелял раза два, наверное. И то, или было слишком далеко, или очень высоко они были. Но меня никогда не ругали, когда я стрелял.
— Эффективная дальность стрельбы по танку или бронетранспортеру?
— Самая хорошая стрельба — на 600–700 м. Если попадешь на такой дистанции, то танк на месте может даже завертеться. Но все равно удирает, даже если попадешь удачно. Хорошо тогда, когда танк загорится, экипаж сам выпрыгивает и убегает. Вот если в траки попадешь, то он все вертится и крутится, но уходит, гад, пока не добьют. Кстати, деньги нам за подбитую технику врага не платили, только за подбитый «Фердинанд» мне дали медаль «За Отвагу». Представили еще к двум правительственным наградам, вот их я не получил. Но вообще жестких правил, что за подбитый танк или бронетранспортер что-то полагается, такого не было. В первый период войны, когда отступали, части постоянно перебивались или мешались, наград не выдавали. Только к 1944 г. стали регулярно награждать. Первую медаль «За Отвагу» мне как бронебойщику дали за сожженный немецкий наблюдательный пункт. Тогда майор Орлов приказал: «Уничтожить НП». Я расчету дал команду, там было-то 300 м всего, елки-моталки. Стреляют- стреляют, не горит, и все. А это был геометрический НП, сидел там корректировщик, надо перед атакой обязательно уничтожить. А расчет раза 4 бьет, и все мимо Я поругал их: «Разве так стреляют?» Сам сел, первый раз выстрелил — ничего, второй выстрел — НП вспыхнул. Задымил, загорелся, черное облако пошло. Все. Утром пошли из окопов в наступление, прошли мимо НП, там угли, и немец лежит горелый. Убили его из ПТР, а кто убил, я или первый расчет, неизвестно, но медаль мне вручили.
— Какое ружье лучше, ПТРД или ПТРС?
— ПТРД, оно как-то удобнее в обращении.
— Разрешалось ли носить на марше ПТР в разобранном состоянии?
— Нет, не было такого случая, чтобы мы на марше разбирали. Тут же еще тащишь на себе карабин и винтовку СВТ. Кстати, очень хорошая по бою винтовка, куда там до нее трехлинейкам. Она 10-зарядная, по существу автомат, но вот в бою очень плохая, потому что автоматика часто отказывала. Ты же не остерегаешься в бою, в ствол попадает песок, и все, надо промывать. А зимой СВТ мерзла, послушаешь, как тяжело затвор работает, так куда там.
— Кто выбирал позицию для ПТР?
— Командир стрелкового взвода и я. Мы выбирали места для корректировки, куда вести огонь, по местным ориентирам, к опушке, или к полям, выделяли сектор наблюдения. Всегда выясняли, откуда наибольшая вероятность немецкого огня. Все определяли сами, ориентиры наносили на карту, ставили задачу своим расчетам, где и кто должен находиться, распределяли обязанности. При этом обязательно выбирались запасные позиции, одна или две.
Оттрубил я старшим писарем еще полный год, демобилизовался только в середине июля 1946 г. Так как перед самой войной переселили нас в связи со строительством Волгостроя, то с помощью выданного литера я добрался до Ярославля. Оттуда надо в Тутаев, где встретил женщину, из родной деревни Ясиплево, было укрупнение колхозов, и нас с ними объединили, мы друг от дружки в 1 км находились. Она домой шла, и тут мы встретились, по 100 грамм наркомовских выпили, как обычно. Тем временем тетя Маня увидела такое дело, пришла ко мне домой и сказала жене: муж приехал, идет домой, встречай. Так моя с брата женой, золовкой, аж побежали бегом. Там было расстояние 6 км, так они 3 км пробежали, меня встретили. Так я вернулся домой.
Окончил годичную ветеринарную школу, стал фельдшером, проработал 5 лет, обслуживал 6 колхозов и совхоз «Волгарь», также на территории Помогаловского сельсовета находилось 2 громадных завода, ими я тоже занимался. И вот пошло укрупнение сельсоветов, меня избрали председателем Коцыблевского, Сусалевского и Помогаловским сельсоветов, с центром в Помогалове. Проработал 7 лет, работа непростая, я нервничал сильно. Кроме того, до сельсовета от дома идти больше 1 км, как-то пошел и на дороге упал. Шла машина, подобрала, и отвезли меня в Тутаев в больницу. Инфаркт миокарда. Начальником больницы был старший хирург Дегтярев, очень хороший врач. Он мне сказал: «Знаешь что, если хочешь жить, то меняй климат на южный». Ну что ж… а куда на юг? Я в Крыму не бывал, но жена моя, Марина Ивановна, работала бухгалтером в колхозе, была очень активная в жизни. Представь себе, до войны, как и у меня, было у нее 4 значка: хотя на фронте не была, но медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» имела. И вот она списалась в Зуе с заведующей детяслями. Приехала в Крым, узнала, нельзя ли купить дом, ну вот я и приехал. Там все продал с хозяйством, в Зуе купил недостроенный дом, сделал его и живу в нем сейчас. Стал пчеловодом, проработал 13 лет, первое время был старшим инспектором по кадрам в совхозе, затем — старшим инспектором отдела кадров ПМК-5, оттуда пошел на пенсию. Уже на пенсии присвоили звание «гвардии старший лейтенант».
Источник: «Я помню» http://news.km.ru/ii_molchanov_my_vse_vremya_shli_